Между плахой и секирой - Страница 155

155

— Ничего… Попадется еще мне… Свидимся… И я ей такой суд устрою… Не посмотрю, что баба…

Ватага в полном составе валялась на полу, чуть менее грязном, чем на предыдущих палубах, и лакала из фляжек теплую воду. Смыков, демонстрируя неслыханную щедрость, выдал каждому еще по щепотке бдолаха.

— Зайчики, вы про спасение свое думайте, — уговаривала всех Верка. — Иначе никакой пользы не будет. Из последних сил о сохранении жизни молитесь.

— Ой, не могу… Голова кругом идет… — простонала Лилечка. — Душно…

— Крепись! Кто сознание потеряет, не выживет. Лева, тормоши ее…

Цыпф, которого и самого сейчас надо было тормошить, вылил на голову девушке последние капли воды.

— Терпи… терпи… Недолго осталось, — уговаривал он ее. — Минуток пять еще от силы.

Марево горячего воздуха не позволяло рассмотреть, что творилось снаружи, но пустыня уже давно была не серым ковром, вытканным пламенными узорами, а одним сплошным океаном огня, в котором не было места для иной жизни, кроме той, что облачена в плоть из камня, а вместо крови подпитывается плазмой. Возможно, это был только обман зрения, но любому, кто имел смелость выглянуть в иллюминатор, казалось, что слепяще-золотистое пространство вокруг вздымается и опадает, словно кожа, под которой перекатываются тугие желваки мускулов.

Дышать сухим жаром, в который превратился воздух, было почти невозможно. Сауна, конечно, хорошая вещь, но только до тех пор, пока ее можно покинуть по собственной воле. В противном же случае она превращается в камеру пыток.

Люди хрипели и стонали на разные лады, инстинктивно стараясь зарыться поглубже в покрывающую пол труху. Она отвратительно пахла, вызывала кожный зуд и неудержимый кашель, раздражала глаза, но по крайней мере не обжигала. Тот же, кто имел неосторожность прикоснуться к металлу, сразу зарабатывал волдырь.

Страдания эти не должны были продолжаться больше тридцати-сорока минут, но людям, варившимся в их котле, казалось, что время остановилось. Не хотелось уже ничего — ни возвышенного, ни земного, — а только глотка свежего воздуха да пригоршни холодной воды. Ради них можно было отречься от Бога и продать душу дьяволу.

Каждый уже боролся только сам за себя: выкарабкивался как мог из гибельной пучины или покорно ждал неизбежного конца. Сознание раз за разом покидало людей, и мучительный бред перемешивался с еще более мучительной явью.

Очередной раз придя в себя (и удивившись, что он еще жив), Зяблик увидел сквозь рваное отверстие в потолке салона уже не кипящую на адском огне кашу из золотистых зерен, а глухую серую муть, готовую вот-вот разразиться дождиком. И впервые после наступления Великого Затмения это постылое, ущербное небо показалось ему на диво прекрасным…

У всех слезились глаза, все харкали и стонали, все получили ожоги разной степени, но главное — все остались живы. Боль сейчас играла даже положительную роль — заставляла бдолах действовать на всю катушку.

— Не-е-е, — бормотал Зяблик. — Уж лучше утопиться, чем изжариться. Поскорей бы до лужи какой добраться или даже до болота. Залезу, как бегемот, по самые ноздри в воду и буду целые сутки отмокать.

— Через шестнадцать часов нам вновь предстоит испытать это удовольствие, — Смыков глянул на свои «командирские». — Если, конечно, к этому времени мы не сменим дислокацию.

О том, что это именно он недавно настаивал на продолжении похода через Бушлык, Смыков даже не заикался.

По обшивке авиалайнера уже барабанил редкий дождик (испарившаяся из почвы влага возвращалась обратно), и все, забыв о боли, поспешили наружу.

— Как хорошо-то, Господи, — приговаривала Лилечка, ловя ртом прохладные капли.

— Просто экстаз! — Верка, расстегнув рубаху до пупа, танцевала под дождем.

Зяблик, дождавшись, когда соберется первая лужа, действительно залег в нее. Даже Толгай, испытывающий к водной стихии сложные чувства, теперь радовался, как ребенок.

Только Смыков и Цыпф, занятые каким-то принципиальным спором, никак не реагировали на ниспосланное небесами благодеяние.

— А я продолжаю настаивать на том, что Будетляндия должна иметь общую границу с Гиблой Дырой, — говорил Цыпф. — Ведь дикари свободно перемещались из страны в страну и даже пленных с собой уводили. Вспомните рассказы Эрикса.

— Раньше, возможно, общая граница и имелась. Было, как говорится, да быльем поросло, — возражал Смыков. — Размежевка получилась. Мало ли какие чудеса сейчас случаются.

— Вы ведь схему, которую Эрикс оставил, в свой блокнот перерисовали. Вот давайте и взглянем на нее еще раз.

— Сто раз уже на нее глядели, — проворчал Смыков, однако блокнот достал.

Прикрывая его от дождя полой плаща, они углубились в изучение схемы.

— Вот последний ориентир. — Цыпф ткнул пальцем в крестик, отмечающий место погребения Эрикса. — Черное яйцо.

— Допустим, — кивнул Смыков.

— А вот граница.

— Не спорю.

— Как мы шли отсюда сюда?

— Как-как! Кратчайшим путем. По прямой.

— Вот именно! Так! — Цыпф ногтем провел по схеме короткую черту. — А у Эрикса изображена уходящая в сторону крутая дуга. Видите?

— Мало ли какой зигзаг мог изобразить умирающий человек! — продолжал упираться Смыков.

— Вот уж не надо извращать факты. Составляя эту схему, он находился в ясном уме! Мы ведь уже убедились, что все ориентиры указаны очень точно.

— Что вы, братец мой, в конце концов, предлагаете? — не выдержал Смыков.

— Вернуться к последнему ориентиру. То есть к черному яйцу. А затем идти по маршруту, указанному Эриксом. Уверен, что он выведет нас в Гиблую Дыру или какое-нибудь другое более или менее пригодное для жизни место.

155